Я уже был однажды в Канаде, хотя и в тот раз, как и теперь поездка моя ограничилась кратковременным пребыванием в Монреале, искаженном англичанами в «Монтриол».
Года два-три тому назад, по приглашению местного Российского Консула Николая Бернгардовича Струве, я просветил христианским крещением его новорожденного младенца, назвав его по имени отца Николаем. В радушном доме хозяина я познакомился тогда с его семьей, а также с несколькими русскими, его знакомыми. То, насколько мне помнится, были люди заезжие, командированные, и к разряду оседлых обывателей Монреаля не принадлежали. Группа же русских эмигрантов, поселившихся в Монреале, тогда еще не определилась с точностью…
Настоящий приезд мой в Канаду был результатом просьбы русской православной колонии в Монреале, возглавленной Николаем Бернгардовичем, пред Высокопреосвященнейшим Архиепископом Тихоном о посылке туда кого-либо из миссионеров для того, чтобы совершить в Монреале Божественную литургию, исповедать и причастить русских людей. Еще раньше в свои редкие посещения Нью-Йорка при свидании с Владыкой Н. Б-ч не раз сообщал о росте русского дела в Канаде и о назревающей потребности иметь там православную церковь и священника. По его мнению, было благовременно создать там миссию в противовес самозванным священнослужителям — «серафимовцам», которые, пользуясь расстояниями, стали вить свои беззаконные, кощунственные гнезда подальше от центров нашей Епархии. Конечно, будь наша Епархия богата, и нужда в Монреале была бы удовлетворена с большей легкостью. Теперь же необходимо развить там дело, собрать русских людей, сплотить их сознанием единства их по вере и народности, проверить, насколько эта колония способна сама по себе принять участие в материальном разрешении вопроса об организации на месте прихода, тем более что в чисто церковном отношении православная русская семья в Монреале не может еще считаться сиротою круглой. Там есть сиро-арабская православная церковь, состоящая под ведением Преосвященнейшего Рафаила, Епископа Бруклинского, и следовательно, и под омофором нашего Архиепископа. Как мне удалось лично убедиться, туда действительно наши люди заглядывали и совершали некоторые требы, хотя многим церковь сирийская оставалась до последнего времени незнакомой, да и отправление треб, по незнанию русскими людьми языка сиро-арабского, и по незнанию местным арабским священником языка русского и английского, сопряжено было с большими неудобствами. Между прочим, один из наших земляков первого ребенка крестил у сирийского священника, а второго — в римском костеле. Почему? Ответ получился сложный: первый младенец помер, сирийский священник предполагал похоронить его на протестантском кладбище, а родители чуждаются протестантов паче всего. На католическое же кладбище православных сирийцев не пускают. Вот и совершили отпевание по римскому обряду. А за этим первым шагом пошли дальше: нового ребенка крестили в костеле. Должен сказать, что мне пришлось уговаривать родителей миропомазать ребенка, чтобы считать его православным и иметь право причастить его. Для них это таинство представлялось «перекрещиванием», зазорным в глазах их земляков, а еще более, и думаю, страшились они насмешек со стороны польских людей, римо-католиков, и новых осложнений в случае смерти и этого ребенка… Скажите, чей это грех? — Просвещать их в том смысле, что-де протестантское кладбище — не хуже католического, что грех отпадения от своей церкви тяжелее, чем погребение умершего и отпетого по родному чину православного христианина даже на неосвященной земле? Разъяснять преступность и непоследовательность поведения людей, исповедующихся и причащающихся в своей церкви по своим обрядам и искренно считающих себя православными, и в то же время по самым ничтожным поводам крестящих своего младенца по обряду инославной церкви, отпевающих православного сына по латинскому чину, и считающих правильным поднести к Св. Причастию крещенного в латинстве и немиропомазанного ребенка? Но как вы в один миг преодолеете всю эту спутанность, запуганность, самолюбие и пр. у людей, которые не были своевременно нами же научены, воспитаны, настроены? Большинство из них — из западной России. Масса — из русских бывших униатских губерний. Браками перемешаны с католиками, жили среди латинских церквей, фанатичных, иногда озлобленных против протестантства, считающих последнее нехристианством, воспитывались среди латинских церемоний, говорили польским языком, и теперь живут в католическом городе среди таких же условий. Ибо Монреаль — город, напитанный католичеством. В краткое свое пребывание там я был свидетелем, как в шесть часов утра тысячи молящихся стремились в храмы, мужчины и женщины: картина эта мне напомнила святую Русь, с ее массами богомольцев, еще поутру наполняющих православные храмы. В штатах Америки такого зрелища я не наблюдал…
Высокопреосвященнейший Владыка обнадежил Н. Б. Струве, что в этом Посту просьба православных русских людей, заброшенных в Монреаль, будет исполнена, и священник прибудет. Днем для совершения литургии было выбрано воскресенье, — так как в другие дни вряд ли кто мог бы явиться, — неделя крестопоклонная, и предназначил Владыка для сей поездки меня. Нечего и говорить, что согласие Его Высокопреосвященства было радостно встречено русской Монреальской колонией. Н. Б-ч приносил «глубочайшую и искреннейшую благодарность за радостную весть о том, что русским, проживающим в Монреале, вскоре дана будет возможность удовлетворить свои духовные нужды» и выражал уверенность, что «все русские присоединяются к этому выражению благодарности их верховному Пастырю.» «Русские», — писал далее он, — «озабочены теперь вопросом о дьяконе или дьячке, а также и вопросом о пении. Они устраивают здесь спевки и желали бы составить хоть маленький хор в 5 человек. Для этого они нуждаются опять-таки в книжке со словами песнопений, и я был бы глубоко Вам признателен, если бы Вы прислали такое пособие. Я дорожу очень рвением этих русских людей на чужбине и всячески готов им помочь, считая, что, оставаясь верными своей вере и Церкви, они служат русской идее, за которую я стою твердо на своем посту.
Я поистине был бы счастлив, если бы мне действительно удалось объединить русских в Монреале вокруг православного храма и присоединить после к этому благотворительные и просветительные цели».
Конечно, нужные руководственные книги, снабженные пометками и указаниями, были тотчас высланы и переданы Н. Б-чем певцам и чтецам для подготовки их к богослужению. Оставался необговоренным только вопрос о помещении, в котором предстояло служить, и потому мне пришлось выехать несколько ранее, чтобы на месте придти к решению по этому вопросу.
Езды всего 14 часов. Путешествие прошло большею частью ночью. Утром в субботу поезд пересек британскую границу. Таможенный чиновник удовольствовался словесным разъяснением моим относительно содержимого чемодана, мой клерикальный костюм и местожительство в Нью-Йорке его совершенно удовлетворили. Через два часа я уже выходил из вагона и был встречен монреальским хозяином Н. Б. С вокзала мы покатили в санях к великому для меня удовольствию. Это был день Св. Патрика, празднуемого с особой торжественностью в Нью-Йорке. Там в этот день в праздничном параде принимают участие не менее 50 тысяч народа, с многочисленными оркестрами, военными полками и пр. Но и Монреаль не был скуден эмблемами ирландского праздника. Везде красовались зеленые листья шамрока, зеленые ленты, зеленые флаги с лирой в центре на декорированных зеленью лошадях гарцевали в курьезном убранстве группы всадников, раздавались барабанная и духовная музыка с колоколен церквей несся праздничный звон…
Словом, на улице был праздник, а на другой день предстоял праздник «на нашей улице».
Семья Н. Б. Струве сейчас в Европе. В полуанглийском, полуфранцузском пансионе, в котором сейчас проживает Н. Б-ч, была приготовлена комната и для меня, и ввиду постного времени, радушный хозяин озаботился дать распоряжения и касательно стола.
Срочные, ежедневные обязанности звали Н. Б-ча в канцелярию Консульства, и я вызвался его проводить туда. Помогает ему в местной отписке один француз, вся остальная работа лежит на г. Консуле, и надо думать, иногда своей массою она давит внушительно. В канцелярии я познакомился с только что прибывшем из Англии черногорцем, искавшем занятий в Монреале. Планы у него были чрезвычайно широкие, почти химеричные. Он затевал издание большой славянской газеты на совершенно особых основаниях. Каковы эти «особые» основания, — он меня на этот счет не просветил, но признался, что пока английским языком не владеет, знакомств не имеет, в этой стране совершенно чужой всем человек, и терпит нищету. Денег ни копейки. Ремесла не знает. Как при таком наличном багаже мечтать о создании большой газеты? Я сообщил ему кое-что относительно его земляков, относительно сербского дела в Штатах, сказал о газетах, назвал кое-кого. Кое о чем он слыхал еще в Европе.
Как он очутился в незнакомом городе? Как его без гроша пропустили в эту страну, когда обычно ставят неимущим эмигрантам всякие ограничения при вхождении на границу? Оказалось, что привезла его сюда и здесь поручилась за него Армия Спасения, которая, быть может, имела какие-нибудь виды на него: начнет-де капитанствовать среди славян. Пришлось, до времени, обратиться в ту же армию и требовать, чтобы она, раз поручившись за человека, не выбрасывала его на улицу.
Здесь, в канцелярии, познакомился и с русским человеком, Г. Беликом. Он сообщил мне, что русские готовятся к говению. При расспросах выяснилось, что некоторые русские люди основали своего рода клуб, где можно собираться для взаимного ознакомления. При нем имеют намерение основать читальню; просил Г. Белик назвать ему хорошие русские газеты и журналы для выписки в читальню. Просьба поставила меня, скажу откровенно, в немалое затруднение. Я назвал некоторые газеты, но при этом заметил, что теперь издания нарождаются в России как грибы, но некоторые и умирают, не успев расцвесть: надо быть осторожным в выписке, так как для небогатых людей каждая копейка дорога.
Освободившись от срочных дел и отпустив немало посетителей, не забывающих, видно, дорогу в Российское Консульство, Н. Б-ч повел меня к сирийскому священнику. После непродолжительного странствия мы его нашли и через толмачей французских и английских поняли, что он соглашается: сегодня в субботний вечер отпустить свой храм в наше полное распоряжение под молитвенные цели, так как у них по вечерам службы не бывает, а завтра — совершить соборне Бож. Литургию, причем принять в ней лишь самое незначительное участие — чтением Апостола и Евангелия, дабы русские, не имеющие обычно службы, могли прослушать всю литургию на родном языке. За такое великодушное решение мы поспешили благодарить о. Георгия и его паству и спокойно стали ждать вечера.
Вечером в Сирийской церкви собралась большая часть русской монреальской колонии. Напомнила мне эта церковь сиро-арабскую церковь в Нью-Йорке, до покупки постоянного храма в Бруклине.
Помещается она в верхнем этаже торгового дома, и представляет собою обширную комнату, поделенную иконостасом самой простой работы, с немногими образами и завесами вместо царских, южных и северных врат. Вместо престола — литургисают на обычном столе, поверху покрытом расшитой в восточном вкусе пеленою. Видно, церковь небогата. Священник говорил, что имеет прихожан человек триста, хотя сиро-арабов в Монреале многократ больше. К несчастью, сиро-арабы и здесь поделены на партии. Сам о. Георгий — старик внушительного патриархального вида, седой, ходит в священническом облачении, с посохом.
Никто не мешал нам совершить всенощное бдение по нашему славянскому чину. Сиро-арабов в церкви почти не было. Пели наши любители очень недурно; слышны были в хоре и женские голоса. В положенное время совершали вынос и поклонение кресту Господню, окруженному прекрасным, из живой зелени, венком, сооруженным усердием Н. Б. Струве.
Чтобы расположить к покаянию говеющих, после службы я обратился с кратким поучением к богомольцам, а затем прочитал положенные молитвы, и начал исповедь. Исповедалось вечером немного людей: большинство хотело придти утром. Поэтому, чтобы не задержать божественной литургии на другой день, я к 7 ч. утра в воскресенье уже был в церкви, и тотчас же принялся исповедывать.
К 10 ч. исповедь кончилась; почти все богомольцы русские были уже в церкви. Сиро-арабов же пришло всего несколько человек.
Пора было уже начинать и литургию. Между тем, о. Георгий спокойно расхаживал по церкви, и не видно было, чтобы он намеревался принимать участие в служении. Через переводчиков я, как мог, уяснял ему, что если совершать соборне литургию, то пора уже и облачаться, но в ответ получил неопределенное «после, после» и «начинайте». Я пришел к заключению, что о. Георгий, вероятно, прочтет свою часть в малом облачении, а остальное предоставляет мне одному.
Из Нью-Йорка я выезжал, не зная, что буду служить в церкви, имеющей свою утварь, и потому захватил с собою всю необходимую ризницу и утварь начиная от св. антиминса и кончая пеленами для жертвенника. Могло ведь случиться, что пришлось бы совершать литургию в частном доме!
Как более нарядную и более праздничную, я приготовил к служению привезенную ризницу. Возложил на антиминс, проскомисал на своих просфорах, облачился в свои одежды. Благословил на «Часы». Прочитали их и я возгласил — «Благословенно Царствие». Наши певчие дружно запели.
И вот, как только мы начали литургию, арабы зашевелились, начали почти в полный голос с ажитацией переговоры между собой и со своим пастырем; сам он ходил по алтарю, что-то вымеривал, соображал… Очевидно, что-то затеивалось непредвиденное ранее, что проникнуть мы не могли, хотя бы хотели, но только благолепие нашей службы сильно страдало от всего этого шума. Насколько мне позволял ход службы, я заметил недоумение на лицах своей паствы, да и сам страдал невероятно, что такая исключительная служба, редкая и необычная в Монреале, которой так жаждали наши люди, нарушается таким странным и непонятным для нас образом. Но как было остановить это бесцеремонное расхаживание и беседы? «Не может же быть, чтобы сиро-арабы готовили нам что-нибудь неприязненное?» А в голову против воли лезли всякие мысли: «быть может, враждебная священнику партия не была предупреждена, что он нам дал свою церковь, и теперь возмущается этим и требует своей службы? Удастся ли нам довести свою службу до конца?» и пр. в таком роде.
К счастью, почти сейчас же я убедился, что суета эта лишена, во всяком случае, враждебности. На малом входе, при выносе Евангелия, ринулась предо мною целая процессия арабских мальчиков с крестами, со свечниками, как это заведено в местной церкви — значит, нашей литургии не противились… Немного спустя, я пригласил о. Георгия прочитать Евангелие по-арабски, как было условленно, и опять получил в ответ загадочную, приятную улыбку и «после».
По обыкновению, вслед за чтением Евангелия, я обратился к богомольцам с поучением. Увы, неблаговременно!.. За долголетнюю практику мне редко приходилось проповедовать при такой смущающей и рассевающей и оратора, и слушателей обстановке, как в этот раз. Ободренные тем, что теперь-де момент службы неважный, сиро-арабы удвоили свою суету и движение; прямо предо мною, с большим усердием, но не с особенной ловкостью, арабский церковник принялся зажигать на люстре лампады и свечи, передвигая свой стул и вращая канделябру в разные стороны. А сзади меня, я чувствовал и слышал, совершалось уже не хождение только и разговоры, а двигали, казалось, все, что только стояло в алтаре с места на место. «Что там происходит?» — тревожно думал я, и боялся оглянуться, чтобы не отвлечь и так раздвоенного внимания слушателей моих окончательно в сторону нежелательную… Я напрягал все силы к тому, чтобы они следили за моей речью, и нашел необходимым даже извинить в их глазах этот немыслимый у нас беспорядок тем, что сиро-арабы, все-таки, наши хозяева, любезно отведшие нам свое помещение, а мы — их гости, и что обычаи и темпераменты нашей и их наций отличны, что у них-де в этот день предположены свои обряды и т.д. А в душе я, откровенно сознаюсь, — каялся и страшно сожалел в эту минуту, что согласился служить здесь, а не приискал другого, хотя бы и частного, нецерковного, но за то всецело нам предоставленного помещения… Да извинят меня за такие чувства наши гостеприимные и чистосердечные хозяева сиро-арабы, очевидно, и не подозревавшие, что их поведение сколько-нибудь нарушает благочиние нашего богослужения!…
Окончил проповедь и ахнул: в алтаре, немного поодаль от престола, очутился стол, и подле последнего еще маленький столик, на котором была разложена вся утварь, необходимая для проскомидии, а о. Георгий надевал уже фелонь, и вслед затем приступил к проскомидии. «Час от часу не легче», — вздохнул я, — «теперь ему остается только сделать возглас, арабы ответят, и что последует? Соревнование? Остановиться мне, пока не поздно? Расспрашивать, что затевают? Но времени нет и возможности нет.» Сердце мучительно сжалось.. Но делать было нечего — и я отдался на волю Божию.
Я напрасно тревожился. С этой минуты ничто не нарушало нашей службы. О. Георгий благоговейно совершил проскомидию, а затем молитвенно присутствовал при литургии. Для меня очевидно стало, что только после нашей службы сиро-арабы будут совершать свою. Поэтому я старался, насколько возможно, не замедлять службы, чтобы дать им возможность приступить к литургии ранее полудня. Причастив народ и сделав отпуст, я объяснил богомольцам, что сейчас мы не будем в церкви вести собеседования, а отложим до 4-х часов, так как-де сейчас последует служба на сиро-арабском языке. Некоторые из русских ушли, мы же с Н. Б Струве, который в вицмундире присутствовал в церкви за службой, вместе со своими монреальскими знакомыми, решили ожидать конца и арабской службы и соблюсти в этом случае полное внимание к нашим хозяевам.
Перед началом арабской службы произошла заминка. О. Георгий предполагал начать литургию на боковом столе, который так неожиданно соорудили. Но это было очень неудобно. Он недоумевающее смотрел на меня. Я взял на себя смелость заявить ему, что по моему мнению, греха не будет, если он будет лирургисать на том же месте. Престол не освящен, не водружен. А антиминс у него есть другой. Он радостно примкнул к моему мнению снял мою престольную пелену, а я принял свой антиминс и объяснил в двух-трех словах народу, как следует понять двойную службу на том же месте. О. Георгий, очевидно, любит благолепие. Служба его обставлена торжественностью, а интонация, молитвенные возглашения и действия полны умиления и трогают богомольца. Тут же мы были свидетелями не принятого в нашей практике обряда — выноса на малом входе Креста Господня на середину храма, и поклонение ему от верующих, причем при лобызании креста каждый получал веточку цветов, покрывающих крест. Чин очень торжественный и благолепный. Жаль, что он, как равно и некоторые иные чины, существующие на востоке и даже сохранившиеся у наших братьев униатов (напр. поклонение кресту на Страстной Седмице), не нашли себе места на наших чинопоследованиях.
После литургии Н. Б-ча и меня пригласили попечители сирийской церкви к себе. Здесь было предложено нам полное восточное радушие: кальян, кофе и вино. Произнесены были тосты: за Государя, за Владыку Архиепископа, за Н. Б-ча и пр. В свою очередь были приветствованы тостами – вся сирийская православная колония, преосвященный Рафаил, о. Георгий и т. д. Задерживаться здесь, однако, было нельзя, так как мы еще ранее обещали завтракать в знакомом г. Консулу французском семействе, куда поэтому тотчас и отправились.
Проведенное здесь, под гостеприимной кровлей г-на Тарта, бывшего министром в Оттаве, время было приятным отдыхом. Нас окружали друзья России. Н. Б-ч здесь — родной человек, я же со своей стороны, как мог, отвечал на любознательные вопросы хозяев по тем предметам нашего отечественного хозяйства, по каким чувствовал себя осведомленным. Впрочем, сам г. Тарт, очевидно, неповерхностно знаком с литературой о России; в его библиотеке я нашел несколько сочинений относительно нашей родины, среди коих предпочтение хозяин отдавал книге Нормана.
В 4 часа мы были уже на митинге в церкви. Собралось до 25 человек. Стали беседовать о том, как организовать здесь приходскую общину, сплотив русских людей, чтобы иметь возможность устроить после храм, получить постоянного священника и пр. Как всегда, в собрании нашлись ревностные оптимисты, верившие в свои силы, в необходимость теперь же начать дело, и пессимисты-скептики, не доверявшие своим силам, жаловавшиеся на недостаточную оседлость и малую количественность русской колонии, на ее материальную бедность и пр. Расспросы выяснили, что, действительно, говорить о немедленной постройке храма пока преждевременно. Нужно подойти к этому естественным путем, тем путем, каким обычно прокладывается здесь в Америке дорога к организации приходов и церквей: именно, устроением русского православного братства, на благотворительно-просветительных основах. Общую обрисовку смысла, уставов и целей такого учреждения я тут же сделал, и пригласил немедля присутствующих высказаться. Принято было единогласно решение организовать братство. Все присутствовавшие записались, как члены-учредители. Н. Б-чу единогласно было предложено председательство, но он отклонил от себя это предложение, ввиду своего официального положения и потому, что по смыслу организации желательно было бы иметь в Комитете братства людей, которые бы постоянно и в рабочем быту и домашней обстановке, соприкасались с остальными членами братства и т.д. Тогда собрание избрало Н. Б-ча своим Почетным Попечителем, а выборы членов Правления братства произведены были закрытой баллотировкой, результаты коей оказались счастливы: должности председателя, вице-председателя, секретаря и казначея Братства распределились между лицами, которые уже немало и ранее заботились о благоустроении и собирании русской местной колонии. В руководство незаложенному братству я обещал прислать образец нашего братского и общественного устава. Так положено основание организации православных русских людей в Монреале! Дай Бог, чтобы дело не остановилось на этом первом шаге, чтобы братство богатело и возрастало в количестве и качестве, послужило ядром православного прихода, который, несомненно, в свое время народится в Монреале, и будет иметь свой родной храм.
Выразив братчикам благожелания в таком смысле, я простился с ними. Проводил меня до вокзала любезный и радушный хозяин, Николай Бернгардович, и напутствовал просьбою принесть от имени его и всей русской колонии глубокую благодарность Его Высокопреосвященству Высокопреосвященнейшему Тихону за Архипастырскую попечительность и любовь Владыки. На другое утро я был уже в Нью-Йорке.