Из личного архива Владыки Сильвестра дошли до нас дневники и фотографии Марии Шидловской — крестницы и духовной дочери о. Иоанна. Мы еще не занимались фундаментально этими дневниками, и кто такая Мария Шидловская доподлинно неизвестно. Она жила в Санкт-Петербурге на ул. Спасской, 25.
Хочу зачитать запись об одной поездке Марии в Кронштадт, где так трепетно рассказывается о святом Батюшке. Замечу, что слово «Батюшка» Мария пишет с заглавной буквы, как и слово «Мама».
Много было волнений, долго думали, много решали Мама и бабушка ехать ли в Кронштадт, и, видя мое ужасное состояние, Мама, говоря, что приносит себя в жертву, потому что кашляла, поехала. Но ведь ехать в Кронштадт без волнений и беспокойства никогда нельзя. К 10-ти ча-совому поезду мы опоздали. Выехали в 12:40. Последнее время у меня была тоска. Мысли меня осаждали, с бабушкой я ласково обходиться не могла, потому душа моя стремилась вылить все накопившееся моему Отцу дорогому, попросить помощи и заступления у него к Господу.
Остановились мы у Антонины Митрофановны, которая была чрезвычайно добра. Батюшка у нее утром обедал и, узнав, что мы приедем, немного даже подождал. Мы опоздали. Вечером написали письмо Батюшке в дом. Он приехал из Петербурге в 12 часов ночи и потому не принял.
На следующий день мы были в церкви. О том, что я испытываю на службе Батюшки, я много уже писала раньше. Когда он пришел читать канон, то благословил меня и сказал, что поздно вчера приехал. После обедни о. Иоанн приехал к Ксении Борисовне по просьбе и хлопотам Антонины Митрофановны. Мама сказала, что я очень жалею, что не была в доме.
— Ты же была, — сказал Батюшка.
Не понимаю, что это значит. Батюшка понял, как я желала остаться и, обращаясь ко мне, сказал:
— Завтра ты здесь будешь? Не хочешь ли Приобщиться?
Мама сказала про свой живот, и Батюшка стал молиться. Потом я попросила Киселева выйти и стала говорить.
— Ну, придвинь стульчик сюда. Тоска твоя, друг мой Маша, от врага. Враг, который при бабушке и возмущает тебя против нее. Но, вообще, бабушка служит для вас препятствием. Я отлично понимаю это положение, что тебе трудно, но разве ты никак не можешь себя побороть? За это тебе готовятся венцы. Может Господь ее и переменит, вот сейчас между нами Господь, и помолимся Ему, — Батюшка перекрестился.
— Тоску прогоняй чтением слова Божьего.
Я спросила, что читать чрез Антонину Митрофановну.
— С удовольствием, главная книга тебе — Евангелие.
— Батюшка, помолитесь за меня. Я такая гадкая, гордая, мало смирения.
— Подумай сама, чем гордиться человеку, он прах и пепел. За это тебе вот, что надо.
И батюшка надрал мне оба уха, побил по спине. Батюшка взял мою косу в ручку и сказал:
— Обтяжила она тебя, фунт весу. Знай, что сразу ничего нельзя скоро сделать, усовершенствуйся.
— Батюшка, дорогой, меня мысли осаждают, мне так трудно, — с ужасом воскликнула.
— Верю, верю, — ответил он.
— Меня очень смущает, что я в монастыре, как не настоящая послушница, Мамина дочь, потому это совсем не то.
— Вот тебе надо иметь еще больше смирения. Кто хочет быть первым, да будет всем слуга.
Уходя, он погладил меня.
— Сокровище такое!
А я, глупая, вне себя от радости спросила.
— Кто сокровище?— будто бы требуя подтверждения.
* * *
Батюшка кушал треску и сказал, что на этой рыбе он воспитан в Архангельске. Спросил, люблю ли я вино, и посоветовал его пить.
— А блины любишь?
Кушал блины, потом велел помогать мешать чай, дал Маме, мне, Анюте, а мне дал допить со своего стакана. Он клал по обыкновению очень много сахару.
— Батюшка, как Вы много кладете сахару.
— А ты мало любишь?— улыбаясь, спросил он.
Какой мир, какая радость после Батюшки!
* * *
12-го. Сейчас вернулась от общей исповеди (но мы ушли несмотря на то, что о. Иоанн Приобщал,— Мама устала). Что я чувствовала, что испытывала, знает один Господь. Сердце мое стремилось к Богу, понимало сладость Божию, всем существом рвалась к Нему. Благодатные слезы ручьем лились у меня из глаз. Я больше понимала, углублялась в то, как трудно спасение, как чуден, прекрасен Господь, как ужасен враг. Но в тоже время я сознавала мое греховное состояние, свои пороки, наклонности, нетерпение. К Батюшке душа была полна любви, уважения, которое трудно высказать. Вот мой идеал, это мое сокровище, Крестный Папа незабвенный. Я тебя, мой Ангел, никогда не забываю, беспредельно, безгранично люблю. Если бы всегда этот мир, эта радость была со мной. Но я прогневляю Бога, и Он отступает от меня. Я люблю только одно блаженство, а терпеть ничего не умею, бороться не умею. Но не отходи от меня, Христос мой Сладчайший Спаситель. О, Батюшка, о Папа мой неоцененный. Истинно: оценить тебя нельзя.
* * *
Батюшка в церкви через Киселева велел передать, что позволяет ехать с ним в купе. В 4:40 Батюшка прибыл. Скорыми шагами вошел в купе.
— Я спать буду, очень утомлен, разговаривать не могу — пожалеть надо.
Около двери стояло несколько господ.
— В минуту я приобщаю 12 человек, сколько это выходит в 3 часа?
— 2100, Батюшка, — ответил господин, сказавший, что он математик. Отец Иоанн сказал, что тысячи 3 приобщил.
Мама хотела уже выйти из вагона, но я попросила у Батюшки позволения остаться. Дверь закрыли. Батюшка имел вид очень утомленный и усталый. Дорогой труженик! Я попросила, чтобы он помолился, чтобы я могла хорошо обходиться с Бабушкой.
— Да умудрит тебя Господь.
Я сказала, что на душе хорошо сегодня (еще бы!).
— Слава Богу, ответил Батюшка.
Факина открыла окно, и Батюшка заснул, я, полулежа, пододвинулась к нему. Я рада была сидеть около моего Ангела, знать, что он тут рядом со мной. Я молила Бога, да исполнит Он прошения сердца моего, молитвами его служителя и непреклонного раба. Подъезжая к станции Лигово, Факина его разбудила.
— К Питеру подъезжаем?
Грустное дело. Мне показалось, что отец Иоанн сказал:
— Ты меня надула, Маша? Это еще не Питер.
А Мама говорит, что Батюшка услышал, что я закашляла, и спросил, не надуло ли мне с окна, я ответила, что его не надувала, а что Факина разбудила.
— Разве я сам разбудился?
Батюшка пододвинулся ближе ко мне, и вдруг я увидела, что голова его склонилась ко мне на плечо. Локтем он опирался на диван, а я поддерживала его ручку. Я подумала:«Господи, неужели это правда?» Прошла минута, две, три, а Батюшка все почивает у плеча моего. Тогда я поразилась, восторгом святым зажглась душа моя. Я поняла, кто со мной, кто лежит на сердце моем? Этот полный благодати земной Ангел, эта высокая, чистая, дивная святая душа. Ближе прижалась я к моему сокровищу, приложила свою голову к головке Батюшки. И дивный свет, дивная радость, чудное умиление наполнило меня, и слезы струились из глаз. Я боялась пошевельнуться и с боязнью вынимала платок из кармана. О, эти четверть часа, никогда до гроба я вас не забуду. И кажется мне, что ничего подобно чудного не будет уже со мной! Мама тоже исполнилась умиления и вытерла ручкой глазки свои.
Я ехала бы так еще долго и долго, но раздался свисток, показывавший, что поезд близко, в двух шагах от Петербурга. Батюшка встал, приблизился к окну.
— Просвежиться надо.
Я благодарила его за то, что мое плечо служило ему для отдыха, и сказала, что мысли мои с ним нераздельны.
— Спасибо, дитятко, спасибо. Невеста Христова прекрасная!
Я сказала, что прошу его хоть издали меня благословить.
— Слушаю, слушаю.
— Терпенья нет, вот моя беда, — встревожилась я.
— Учиться надо, без труда ничего не дается.
Каким чудным тоном, существующим только у Батюшки, сказанные были все эти слова.
* * *
15-го. Теперь одна. Все чувства, стремления держать при себе и показывать вид, стараться быть веселой. Мама уехала, я очень плакала. Если бы Господь дал, вразумил Маму вести меня на пользу. Господи! Исправь меня. С этой поездкой в Кронштадт я больше сознала, какая нехорошая.