Свящ. Ф. Букетов, Монреаль, Канада. Американский Православный Вестник, 1907 №11-3, с. 428 -431
Вечерний звон! Вечерний звон!
Как много дум наводит он…
Слыхал я в жизни своей разный звон: и унылый, мертвящий звон великопостный, и величественный, зовущий к возрождению звон пасхальный, и тревожный, неуверенный, каким встречали людей со властью архиереев и губернаторов, и разудалый, задорный, каким их провожали. Но такого звона, каким я был ошеломлен в одну из туманных ночей осени, я еще не слыхал…
Изнуренный прошедшим днем, я крепко спал, когда меня вдруг разбудила толчком в плечо моя жена.
— Вставай скорее! В нашей церкви кто-то звонит.
Я поднялся и, охваченный сладостной истомой, еле полуоткрыл отяжелевшие глаза. И, ничего не понимая, уставился на жену, стоявшую подле моей постели с крайне растерянным видом. Обрывки недавнего сна еще бродили в моей голове, но слух уже улавливал редкие и отдаленные удары знакомого мне колокола.
Я стал приходить в себя и совсем открыл глаза. В комнате был сумрак и безмятежный покой; в углу, перед иконой, догорала лампадка; в окна, через кисейные занавески, хмуро глядела сыроватая мгла рассвета, и деревья, погруженные в нее, походили на далекие мертвые тучи…
И вдруг тихая, светлая радость наполнила мою душу… Мне почудилось, что я проснулся маленьким мальчиком на рассвете великого праздника, и этот звон, который я слышу, зовет меня к святой заутрени. И грезится мне — по тихим темным улицам моего родного города уже бредут в одиночку и молчаливо, точно сонные, черные силуэты людей в шубах, шапках и платках — и бредут все в одном направлении, прямо к церкви. Вздрагивая от ночного холода, бреду с ними и я. Вот и эта церковь, белая и высокая, и сияющая во тьме ночи сиянием святых. С благоговейным трепетом вхожу я в нее, и слезы умиления и восторга показываются на глазах моих: передо мной невиданное море света от сотен свечей, теплящихся в ставниках, перед иконами, и в величественных, хрустальных паникадилах, плавающих в вышине, в волнах фимиама, и море народа, и море безмолвной, святой радости…
Но удары колокола почему-то перестают литься по-праздничному, они учащаются, и сладостная иллюзия исчезает. 3вон по-прежнему далек и неясен, и потому мне кажется, что он во мне, в моих ушах, а не вне меня. Чтобы проверить себя, я подошел к окну и приподнял его. И сразу, вместе с холодным и влажным воздухом догоравшей ночи, в мою тихую и теплую комнату ворвались шумною гурьбой резкие и сильные колокольные удары. Сомнений более не оставалось: это был реальный звон, и звон — именно — нашего большого колокола.
И в темных, безлюдных улицах города, и за рекой, где пролегало полотно железной дороги, в это время было удивительно тихо. Не плавали в тумане ночи ни красные огоньки, ни лязг цепей, ни звон и резкие свистки паровозов. И деревья, росшие по обеим сторонам улицы, были неподвижны и хмуры, точно и они были расслаблены от долгого осеннего сна и удручены его мрачными и зловещими видениями, — и среди этой гробовой тишины этот звон.
С каждой новой минутой он усиливался и учащался — и становилось похоже на то, как будто где-то случалось стихийное несчастие, и кто-то, с мутящимся от ужаса сознанием, отчаянно бил в набат, спеша уведомить о нем остальных жителей, и было дико и страшно слушать его…
А в домах уже зажигались огоньки, мелькали черные тени, глядели в окна.
— Не загорелась ли церковь? — молнией блеснуло у меня в голове, и я весь похолодел. Мне сразу, во всех мельчайших подробностях, припомнилась одна летняя лунная ночь, едва, не окончившаяся несчастием.
Жил я тогда на горе, против церкви, в огромном доме китайского стиля. Время было субботнее, около полуночи. Окончив молитву перед причастием, умиротворенный, я вышел из душной комнаты в старый тенистый сад. Было свежо, всюду сверкала алмазами роса, и внизу, на реке клубился белесоватый пар. Обдаваемый росой и волнами теплого воздуха, вырывавшегося из гущины деревьев и кустов, я прошел в конец сада, где совсем не было деревьев, и очарованным взором сталь рассматривать развернувшуюся передо мной, в сиянии луны дивную панораму: ряды чистеньких архитектурных домиков, о отделенных друг от друга и от улицы просторными зелеными лужайками, старые ветвистые деревья, образовавшие из себя тенистые аллеи, и далекие лесистые горы, с разбросанными по ним фермами.
Взглянул я и на церковь и удивился: колокольное окно ее, обращенное к луне, играло не голубым, а красноватым отливом, словно было изнутри чем-то освещено. Я зашел с другой, теневой стороны; я надеялся увидеть противоположное окно совершенно темным, но —- к моему ужасу — оно светилось еще ярче…
— Вероятно, в церковь забрались воры! — подумал я и, в сопровождении брата, тотчас отправился церковь, забрался на колокольню. Но то, что я там увидел, оказалось гораздо страшнее воров: на сухой, деревянной перекладине догорала свеча, еще от всенощной позабытая звонарем. Еще каких-нибудь пять минут, и наша церковь сделалась бы добычей огня.
– Не позабыл ли огарка кто–нибудь и сегодня? — мучительно думал я, напряженно всматриваясь в ту сторону, где смутно вырисовывалась среди ночного хаоса колокольня.
Церковь была деревянная, сухая и от малейшей искры быстро воспламенилась бы, и к ней уже мчались бы пожарные. Но огня не была видно, а колокол продолжал бесноваться…
— Кто же звонит? Не староста ли, сойдя с ума?
А этого можно было ожидать… Днем когда он был на заводе, а его жена — в лавке, у него утонул ребенок. Бегая вокруг дерева, подле обрыва, он вдруг оступился и полетел в реку, в самый ее водоворот. И хоть дети, игравшиеся с ним, подняли сразу крик, однако пока сбежались соседи его и след исчез.
Отцу тотчас же дали об этом знать. Растерянный, весь в слезах, прибежал он домой, а оттуда — к реке, но ничего на всем ее протяжении не увидел.
Потом с полудня и до поздней ночи в воде бродили нагими, палимые солнцем, его квартиранты; они то забрасывали невод, то шарили баграми между корней дерева.
А с покатого берега за ними наблюдала толпа, о чем-то тихо разговаривая. И только отец утопленника стоял особняком, точно окаменелый, без дум, без слов, без движений…
Более бойкие из братчиков ходили к «комианистам» — и те разрешили поднять в низовьях реки шлюзы и спустить на ночь воду.
Уже гасла заря, и в небе блестел месяц, когда во многих местах показалось илистое дно. Озаренные с одной стороны фонарями, а с другой — месяцем, люди продолжали искать, но ребенка не находили.
Толпа росла… Отец по-прежнему был неподвижен и одинок, но теперь на заплаканном лице его, вместо тупой бессмысленности, лежала мрачная тень отчаяния и ужаса. Он был человек глубоко верующий, и теперь его ужасало не то, что сын его утонул, но то, что он останется без погребения…
Поздно ночью я ушел оттуда, попросив известить меня немедленно, если только ребенка найдут. Но меня не известили.
Очевидно, отец не выдержал, сошел с ума, и теперь, на рассвете, перезванивает по своем покойном сыне.
— Но нужно поскорее его остановить, решил я про себя, и быстро одевшись, побежал к церкви. Сталь поворачивать на гору — звон вдруг прекратился; подошел к церкви — нашел ее запертой; вошел в нее — всюду темно и тихо, вышел опять на улицу — под электрическим фонарем откуда-то взялось трое ирландских хлопцев, и спрашивают меня, не в нашей ли церкви только что звонили и по какому случаю.
А со всех сторон, по улицам и через заборы уже спешат в предутренней мгле мои прихожане.
— Кто звонил? — спрашивают они меня, еле переводя дух.
— Не знаю! — ответил я. Я никого не застал и двери нашел запертыми.
Это их крайне заинтриговало, и они бросились осматривать церковь, все ее углы, колокольню, школу, подвал. И нашли дверь подвала, обычно попираемую изнутри только колодой, отворенной… Очевидно, через нее кто-то и пробрался в церковь.
Но кто именно? — это так и осталось для нас загадкой.
— А мы думали, что звонил староста, сойдя с ума, и что мы его еще застанем здесь! — бросили они мне, расходясь по домам.
В тот же день, после обеда, ко мне зашел один прихожанин, всегда очень осведомленный относительно дел в униатском приходе.
Лицо его по обыкновению было печально.
— Слыхал ли, Семен, как сегодня ночью у нас звонили? — спросил я его. То-то теперь над нами будут смеяться униаты, будут говорить, что «москали» с ума сошли!
— Униаты? — с невозмутимым спокойствием переспросил Семен. — Не они над нами, а мы над ними посмеемся: ведь — и у них ночью, звонили… Пришли ирландские парни, приставили к колокольне лестницу, взобрались по ней и давай «во вся тяжкая звонить».
Поп с перепугу лишился чувств, а униаты, жившие против церкви, повыскакивали в нижнем белье, оттащили лестницу, вбежали в церковь и давай впотьмах ловить ирландцев и мять им бока. Но по ошибке больше намяли друг другу, чем ирландцам. А ирландцы, убегая, еще начали стрелять из револьверов, повыбивали им окна и одного униата даже ранили!
Теперь для меня стало все понятным. Я совсем позабыл, что ведь вчера был «крейзи дей», как называли его наши русины, и что даже поздно ночью, когда я возвращался от старосты, толпы девиц и парней, причудливо разряженных, в масках, с пищалями, звонками и жестяными коробками, еще бесновались на улицах и унесли мою калитку…
Они-то по сумасшедшему и закончили ночь беспорядочным звоном в чужие колокола…